Предательство со стороны лидера, произошедшее как-то на удивление быстро и скупо, оказалось невероятно мучительным. Адольф не сопротивлялся, когда по внезапно принятому решению у него отобрали оружие и снаряды к нему - он уже уяснил, что это бессмысленно, а после случившего поверил, что еще и смертельно опасно. Он благоразумно не дергался, шагая дальше, когда ему тыкалось в бок пока что молчащее дуло ружья того человека, который лишь совсем недавно его почему-то не застрелил, а сейчас, казалось, застрелить, пусть и в порядке случайности, так и порывался. Дэвидсон не понимал, что произошло и какая резкая перемена вдруг вынудила окружающих изменить свои прежние взгляды на полностью противоположные. Он подозревал, что это как-то смутно было связано с присоединившимся к ним без лишних расспросов человеком, судя по реакции части его новых спутников (он все еще звал их про себя спутниками, хотя, скорее, лишь потому, что не мог найти лучшего слова), потому что других вариантов у него не было вовсе. Быть может, их всех с новоприбывшим связывали какие-то старые, сложные и страшные отношения, незаметные со стороны, но глубоко уходящие корнями в самую основу их мотивов и действий. Ему хотелось думать так. Хотелось надеяться, что проблема исключительно в этом человеке - человеке ли? - устремившимся тут же решительно впереди всех, ведь не случайно же он зашагал с лидером на равных, о чем-то говоря. Однако тут же Адольф одернул себя, вспоминая сотни старых мудрых фраз и поговорок, как народных, так и принадлежащих великим людям прошлого, запрещавших и высмеивавших подобную смертельно опасную глупую доверчивость, и в душе что-то снова заныло, болезненно и страшно. Об этом тоже писали, и не раз. Писали, предупреждали, целые жизни и неизмеримые пространства покрытой письменными символами бумаги посвящали лишь тому, чтобы внести и свой вклад в громадное общее дело, чтобы донести до тех, кто умеет слушать, свое предостережение сквозь века, пережитую ими самими или их героями боль и всю гнусность и мерзость предательства. Но это все оказалось бесполезным. Стоило оказаться здесь, как все - и оружие, и бесчисленные советы и наставления, и все знания - все оказалось бессмысленным. Недоступными вершинами разума, мира и света, оставшимися где-то вдали, несоизмеримо выше, чем был он сам, выше безжалостного - даже воспоминание о нем пугало и резало глаза, как невидимым ножом - Солнца, недосягаемое, далекое, никак ему не пригодившееся. Должно быть, так чувствовал себя Люцифер, сброшенный с Небес в бездну ада и летящий все ниже во мрак; так чувствовали себя падшие следом за ним ангелы; так чувствовали себя перед самой своей кончиной люди Содома и Гоморры, и многие, многие, многие другие... и все это тоже описывали, и свято хранили в памяти, и передавали через сотни поколений - затем, чтобы он, Адольф, повторил их судьбу!
А теперь он, вероятнее всего, умрет. Умрет в опустошенном мире, где все всё забыли и никому это не оказалось нужным. Где осталось только убежище, из которого он сам бежал, а наверху - лишь раскаленная пустыня, не ведающая ни конца, ни края, и эти мертвые переходы под землей, где никого нет, кроме спустившихся сверху людей, и сами эти люди по сути своей чудовищны, последние судороги умирающей цивилизации, и единственная из них, кто, казалось, понимает тоже все это, отобрала у него средство к защите своей жизни и тащит сейчас, как на убой, вперед, бессмысленно и бесцельно...
Запах, тошнотворный запах коснулся ноздрей и, быстро усиливаясь, заполнил все вокруг. Чудовищный запах. Адольф никогда раньше такого не чувствовал, но в памяти шевельнулся новый пласт запомненных описаний, запестрев сотнями цитат. Все, все это уже видано, все уже описано, все предсказано. И повторяется, повторяется из века в век, из эпохи в эпоху, оставаясь неизменным, а теперь, значит, закончилось этим - и он, Дэвидсон, живет совершенно неожиданно теперь, на закате мира, несет в себе громадный, неизмеримый груз, накопленный за все время сущестования человека, никому здесь уже не нужный, чувствуя себя несоизмеримо близко к самой сути этого мира и его цивилизации и одновременно несоизмеримо далеко, лишь затем, чтобы беспомощно видеть его умирание, последний виток спирали...
Звуки. Новые звуки. Нечеловеческие.
Адольф резко обернулся, всматриваясь в нарушаемую излишне ярким светом темноту и вслушиваясь, когда дрогнул пол.
Что это? Что это такое?
