Сколько бы я не изучал карту Вэйреста, мне так и не удалось найти улицу Байе, на которой произошло чуть ли не самое невероятное событие в моей жизни. Надо сказать, что я рылся отнюдь не в современных картах, поскольку со временем названия улиц меняются. Наоборот, я отыскал самые старые карты, какие только возможно. Но, к моему стыду, я вынужден признаться, что так и не смог отыскать нужные мне дом, улицу, и даже приблизительно определить район, где в течение последних месяцев моего пребывания в Вэйресте, мне довелось слушать музыку той самой немой девушки. Более того, мне не удалось найти ни одного человека, который хотя бы слышал про улицу Байе.
Маленький каменный мостик, ведущий через темную речушку, впадавшую в залив Илиак неподалеку от порта. Вдоль этой реки, походившей скорее на широкий мутный ручей, тянулись стены складов, в которых товары со всего света дожидались доставки. Сама же река являлась источником невыносимой вони, с которой, однако, я связываю надежды на отыскание нужного мне дома, поскольку тот запах невозможно забыть. По другую сторону моста проходили огороженные перилами и мощеные булыжником улицы, сразу за которыми начинался подъем, поначалу относительно пологий, однако затем, как раз неподалеку от интересующего меня места, круто забиравший вверх.
Таких узких, неудобных и крутых улиц, как улица Байе, мне еще не доводилось видеть. Это была скорее не улица, а переулок, по которому ничем невозможно было проехать - в ряде мест мостовая даже сменялась лестничными пролетами и заканчивалась увитой виноградом стеной. Впрочем, дорожное покрытие тоже оставляло желать лучшего. Плиты и обычный булыжник время от времени сменялись каменистой землей, из которой изредка пробивались серые побеги каких-то растений. Ощущение тесноты усиливали сами дома, высокие с остроконечными крышами, в некоторых местах чуть ли не падающие друг на друга и образующие нечто вроде арок. В подобных местах они скрывали собой улицу от любых лучей солнечного света. Между несколькими домами были даже проложены узенькие, соединявшие их мостики.
Большее впечатление, чем окрестности, производили только обитатели тех мест. Сначала мне показалось, что причиной тому является их скрытность и неразговорчивость, однако позже я все чаще стал замечать то, что почти все они были довольно старыми. Не знаю, воля ли Девяти привела меня сюда, или это было нечто иное, но решение поселиться именно на этой улице было словно бы не моим. Как и любой бродяга в поисках работы и лучшей жизни, я никогда не имел много денег. Я селился в самых разнообразных местах, в самых невероятных лачугах, пока, наконец, не нашел пристанище в том старом четырехэтажном доме, хозяином которого был страдающий каменной подагрой старый бретон по имени Жиро. Этот дом был предпоследним на этой улице, и самым высоким.
Жиро поселил меня на третьем этаже. Я оказался единственным на этом этаже жильцом - впрочем, практически весь дом и так пустовал. В первую же ночь после моего вселения я услышал доносившиеся с четвертого этажа звуки странной музыки. На следующий день я не упустил возможности поинтересоваться у хозяина дома о её источнике. Жиро объяснил, что это играла на своей лютне немая девушка, выступавшая по вечерам в таверне, располагавшейся через две улицы. Эта девушка, записавшаяся в гостевой книге под именем Мелисса, очень любила играть по ночам и поэтому попросила Жиро поселить её как можно дальше от остальных жильцов, дабы не надоедать им своей игрой. Именно поэтому старик отвел ей одну из комнат на четвертом этаже - единственную, из которой открывался вид на пейзаж по другую сторону от венчавшей улицу стены.
С тех пор я практически каждую ночь слушал наигрывания Мелиссы, и хотя переборы её лютни определенно не давали мне заснуть, я был очарован её игрой. Слабо разбираясь в музыке, я был уверен в том, что эти звуки не были похожи на всё, что я слышал ранее. Чем больше я слушал напевы её инструмента, тем все более завораживающее впечатление они на меня производили. Поэтому я набрался смелости и решил познакомиться с этим человеком.
Однажды вечером я подкараулил в коридоре возвращавшуюся с работы Мелиссу и сказал, что хотел бы с ней познакомиться, а заодно послушать как она играет. На вид Мелисса оказалась очень молодой, невысокого роста темноволосой девушкой в темном простом платье, со светло-голубыми глазами. Первой её реакцией на мои слова, как мне показалось, был гнев с изрядной толикой страха. Однако мое явно дружеское расположение в конце концов растопили ледок её отчужденности и она махнула рукой, приглашая следовать за ней в её комнату по скрипучей и расшатанной лестнице.
Мелисса занимала одну из трех комнат четвертого этажа, а именно восточную, будто нависавшую над завершавшей улицу стеной. Помещение было довольно большим и, к моему удивлению, довольно опрятным для этого дома. На одном из тисовых столиков даже стоял букет с цветами и аккуратной стопочкой были сложены листы с нотами. Одно из окон было занавешено красивыми, но выцветшими, песочного цвете шелковыми шторами - тенью от былой красоты этого дома.
Указав мне на стул, девушка закрыла дверь на засов и зажгла еще одну свечу, в дополнение к той, которую принесла сама. Затем взяла в руки свою лютню и уселась напротив. Она совершенно не пользовалась нотами, играя по памяти, что привело меня к выводу, что это была музыка её собственного сочинительства. Для человека, не разбирающегося в музыке, описать её было практически невозможно. Это были своего рода фуги с периодически повторяющимися пассажами самого чарующего, пленительного свойства, тем более примечательными для меня лично, что в них совершенно отсутствовали те самые странные, фантастические звуки, которые я регулярно слышал, сидя и лежа по ночам в своей комнате. Эти поистине колдовские мотивы хорошо сохранились в моей памяти, и я даже нередко неумело насвистывал их про себя. Как только Мелисса закончила игру и убрала руку со струн, я спросил, не может ли она сыграть одно из столь заинтересовавших меня произведений. Как только я заговорил об этом, лицо девушки утратило ту прежнюю усталую безмятежность, с которой она играла до этого, и на нем вновь проступила характерная смесь гнева и страха, замеченная мной в начале встречи. Я уже хотел начать уговаривать её, и даже попытался настроить девушку на нужный лад, насвистев несколько фрагментов из мелодий, что я слышал накануне ночью.
Однако продолжалось все это не более нескольких секунд, поскольку как только Мелисса узнала в моем неуклюжем свисте знакомые звуки, как лицо её самым непостижимым образом преобразилось, и она протянула свою руку, чтобы закрыть мне рот и прервать эту грубую имитацию. Сделав это, она в очередной раз продемонстрировала странность своего характера, бросив
напряженный взгляд в сторону единственного зашторенного окна, словно опасаясь с той стороны какого-то вторжения. Жест тот был тем более нелеп и абсурден, что комната девушки располагалась на большой высоте, превышавшей уровень крыш всех соседних домов, а кроме того, как сказал мне Жиро, окно это было единственным выходившим на крутую улицу, из которого можно было увидеть простиравшуюся за монолитной стеной панораму ночного Вэйреста.
Взгляд девушки напомнил мне слова Жиро, и у меня даже возникло своенравное желание выглянуть из этого окна и полюбоваться зрелищем залитых лунным светом крыш и ночных огней, поскольку из всех жильцов улицы Байе это зрелище было доступно лишь этой немой девушке. Я уже подошел к окну и хотел было отдернуть шторы, когда с неистовством, по своей силе превосходившим даже то, которое мне уже довелось наблюдать прежде, девушка вновь подскочила ко мне, на сей раз решительно указывая головой в сторону двери и нервно уволакивая меня обеими руками в том же направлении. Неожиданная выходка девушки немало оскорбила меня, я потребовал отпустить мою руку, и сказал, что и так немедленно покину её жилище. Она ослабил хватку, а заметив мое возмущение и обиду, похоже, несколько усмирила свой пыл. Через секунду рука её снова напряглась, однако на сей раз уже в более дружелюбном пожатии, подталкивая меня в сторону стула; после этого она с задумчивым и каким-то тоскливым выражением лица подошла к столу и принялась что-то писать.
Записка, которую она в конце концов протянула мне, содержала просьбу проявить терпимость к допущенной резкости и простить её. Мелисса также написала, что она одинока, и страдает странными приступами страха и нервными расстройствами, имеющими отношение как к её музыке, так и к некоторым другим вещам. Ей очень понравилось то, как я слушал его игру, и она будет очень рада, если я и впредь стану заходить к ней, не обращая внимания на её эксцентричность. Однако она не может при посторонних исполнять свою причудливую музыку, равно как и не выносит, когда при ней это делают другие; кроме того, она терпеть не может, когда чужие люди прикасаются к каким-либо вещам у неё в комнате. Вплоть до нашей встречи в коридоре она и понятия не имела, что я слышал её игру у себя в комнате, и была бы очень рада, если бы я при содействии Жиро переехал куда-нибудь пониже этажом, куда не долетали бы звуки её инструмента. Разницу в арендной плате она была готова возместить лично. Я невольно проникся большей снисходительностью к несчастной девушке, ставшей жертвой ряда физических и душевных недугов. Неожиданно, в наступившей тишине, со стороны окна, послышался какой-то слабый звук - видимо, на ночном ветру скрипнул ставень, - причем я, так же, как и Мелисса, невольно вздрогнул от прозвучавшего шороха. Покончив с чтением, я пожал девушке руку и расстались мы, можно сказать, почти друзьями. Впрочем, довольно скоро я обнаружил, что желание Мелиссы видеть меня почаще оказалось не столь сильным. К себе она меня не приглашала, а когда я по собственной инициативе нанес ей визит, она держалась как-то скованно и играла явно без особого желания. Встретиться с ней можно было лишь по ночам, поскольку днем она отсыпалась и вообще никого не принимала. Однако и сама её комната, и доносившаяся из неё по ночам музыка завораживали, манили меня. Я испытывал необычное желание выглянуть из того самого окна и взглянуть на ночной Вэйрест. Как-то раз днем, когда Мелиссы не было дома, я хотел прокрасться в её комнату, но дверь была заперта.
Тем не менее, я продолжал тайком слушать игру этой необычной девушки. Сначала я тайком пробирался на свой третий этаж, а затем по скрипучей лестнице поднимался даже на четвертый, к самой её двери. Стоя там, в узеньком холле перед закрытой дверью, в которой даже замочная скважина была прикрыта специальной заглушкой, я нередко слышал звуки, наполнявшие меня смутным, не поддающимся описанию страхом, словно я являлся свидетелем какого-то непонятного чуда и надвигающейся неведомо откуда никем не разгаданной тайны. Причем нельзя сказать, что звуки эти были неприятными или, тем более, зловещими - нет, просто они представляли собой диковинные, неслыханные на земле колебания, а в отдельные моменты приобретали поистине симфоническое звучание, которое, как мне казалось, попросту не могло быть воспроизведено одним музыкантом. Определенно, Мелисса была гением некоей дикой силы.
Прошло несколько недель, и её музыка стала еще более необузданной, даже неистовой, а сама она заметно осунулась и совсем ушла в себя. Теперь она уже вообще в любое время суток отказывалась принимать меня и, когда бы мы ни встретились с ней на лестнице, неизменно уклонялась от каких-либо дальнейших контактов.
Однажды ночью, по обыкновению стоя у неё под дверью, я неожиданно для себя услышал, что звучание виолы переросло в некую хаотичную какофонию. Это был кромешный ад нелепых, чудовищных звуков, воспринимая которые, я уже начал было сомневаться в собственном здравом рассудке, если бы вместе с этим звуковым бедламом, доносившимся из-за запертой двери, не различал горестных подтверждений того, что этот кошмар, увы, был самой настоящей реальностью - то были ужасные, лишенные какого-либо содержания и, тем более, смысла, мычащие звуки, которые мог издавать только немой, и которые способны были родиться лишь в мгновения глубочайшей тоски или страха.
Я несколько раз постучал в дверь, но ответа так и не дождался. Затем еще некоторое время подождал в темном холле, дрожа от холода и страха, пока не услышал слабые шорохи, явно свидетельствовавшие о том, что несчастная девушка робко пыталась подняться с пола, опираясь на стул. Предположив, что она только что очнулась от внезапно поразившего её припадка, я возобновил свои попытки достучаться до неё, одновременно громко произнося свое имя, поскольку искренне хотел хоть как-то подбодрить Мелиссу.
Вскоре я услышал, как девушка добралась к окну, плотно закрыла не только его створки, но также и ставни, после чего доковыляла до двери и с явным усилием отперла замки и засовы. На сей раз у меня не оставалось сомнений в том, что она действительно искренне рада моему приходу: лицо её буквально светилось от облегчения при виде меня, пока она цеплялась за меня подобно тому, как малое дитя хватается за юбку матери.
Отчаянно дрожа всем телом, Мелисса усадила меня на стул, после чего сама опустилась рядом; на полу у её ног небрежно валялась лютня. Какое-то время она сидела совершенно неподвижно, нелепо покачивая головой, хотя одновременно с этим явно к чему-то внимательно и напряженно прислушиваясь, Наконец она, похоже, успокоилась, удовлетворенная чем-то одной лишь ей ведомым, прошла к столу, нацарапала короткую записку, передала ее мне, после чего снова опустилась на стул у стола и принялась быстро писать что-то уже более длинное. В первой записке она молила меня о прощении и просила ради удовлетворения собственного же любопытства дождаться, когда она закончит более подробное письмо, в котором опишет все те чудеса и кошмары, которые мучили её все это время.
Прошло, пожалуй, не меньше часа. Я сидел, наблюдая, как увеличивается стопка лихорадочно исписанных истов, и вдруг заметил, что Мелисса сильно вздрогнула, словно от какого-то резкого потрясения. Я увидел, что она пристально смотрит на зашторенное окно и при этом дрожит всем телом, В тот же момент мне показалось, что я также расслышал какой-то звук; правда, отнюдь не мерзкий и страшный, а скорее необычайно низкий и донесшийся словно откуда-то издалека, как если бы издал его неведомый музыкант, находящийся в одном из соседних домов или даже далеко за высокой стеной, заглянуть за которую мне так до сих пор ни разу не удалось. На саму же девушку звук этот произвел поистине устрашающее воздействие: перо выскользнуло из её пальцев, сама она резко встала, схватила свою лютню и принялась исторгать из ее чрева дичайшие звуки, словно намереваясь разорвать ими простиравшуюся за окном ночную темень. Если не считать недавнего подслушивания под дверями её комнаты, мне еще никогда в жизни не доводилось слышать ничего подобного.
Бесполезно даже пытаться описать игру Мелиссы в ту страшную ночь. Подобного кошмара, повторяю, мне еще слышать не приходилось. Более того, на сей раз я отчетливо видел перед собой лицо самой девушки, на котором словно застыла маска невыразимого, обнаженного ужаса. Она пыталась вымолвить что-то - словно хотела отогнать от себя, услать прочь нечто неведомое мне, но для неё самой определенно жуткое.
Скоро игра её приобрела фантастическое, бредовое, совершенно истеричное звучание, и все же продолжала нести в себе признаки несомненной музыкальной гениальности, которой явно была наделена эта странная девушка. Я даже разобрал мотив - это была какая-то дикая народная бретонская пляска, из тех, что можно иногда услышать на праздниках, причем тогда я отметил про себя, что впервые Занн заиграл не свою музыку.
Громче и громче, неистовее и яростнее взвивались пронзительные, кричащие звуки обезумевшей лютни. Мелисса покрылась крупными каплями пота, извивалась, корчилась всем телом, то и дело поглядывая в сторону зашторенного окна. В её бешеных мотивах мне даже пригрезились сумрачные фигуры, зашедшиеся в безумном вихре облаков, дыма и сверкающих молний. А потом мне показалось, что я расслышал более отчетливый и одновременно устойчивый звук, исходящий определенно не из лютни - это был спокойный, размеренный, полный скрытого значения, даже чуть насмешливый звук, донесшийся откуда-то далеко.
И тотчас же в порывах завывающего ветра за окном заходили ходуном ставни - словно таким образом природа вздумала отреагировать на сумасшедшую музыку. Лютня Мелиссы теперь исторгала из себя такие звуки - точнее даже не звуки, а вопли, - на которые, как я полагал прежде, данный инструмент не был способен в принципе. На ней звонко лопнула и тут же завилась первая струна. Ставни загрохотали еще громче, соскочили с запора и оглушительно захлопали по створкам окна. От непрекращающихся сокрушительных ударов стекло со звоном лопнуло и внутрь ворвался леденящий ветер, неистово затрещали сальные свечи и взметнулась куча исписанных листов, на которых Мелисса намеревалась раскрыть мучившую её душу ужасную тайну. Я посмотрел на девушку и ужаснулся: вместо прекрасных голубых глаз на меня выпучились остекленевшие, переставшие видеть глазные яблоки без зрачков, тогда как отчаянная игра переросла в слепую, механическую, невообразимую мешанину каких-то неистовых звуков, описать которую не способно никакое перо.
Внезапно налетевший порыв ветра, еще более сильный, чем прежде, подхватил листы бумаги и потащил их к окну - я кинулся было следом, но они исчезли в ночи. Тогда я вспомнил про свое давнее желание выглянуть из того окна - того самого единственного окна на улице Байе, из которого можно было увидеть простирающийся за стеной залив Илиак и панораму Вэйреста. Время было позднее, но ночные огни улиц всегда заметны издалека, и я рассчитывал увидеть их даже сквозь потоки дождя.
Но все же, стоило мне выглянуть из того самого окна, я не увидел под собой ни города, ни малейшего намека на свет улиц. Перед и подо мной простиралась бесконечная темень, изредка перемежаемая удивительными фиолетовыми завитками, за которыми виден был лишь сплошной, бездонный, неописуемый мрак, в котором существовали лишь какое-то неясное движение и музыка, но не было ничего из того, что я помнил в своей земной жизни. Пока я стоял так, объятый необъяснимым ужасом, новый порыв ветра окончательно задул обе свечи, и я внезапно оказался окутанным жестокой, непроницаемой темнотой, видя перед собой лишь хаотично движущуюся тьму и слыша за спиной обезумевшее, демоническое звучание струн.
Я невольно отступил назад, не имея возможности вновь зажечь свет, наткнулся на стол, опрокинул стул, пока наконец не добрел до того места, где мрак сливался воедино с одуряющими звуками музыки. Даже не имея представления о том, с какой силой мне довелось столкнуться, я мог, по крайней мере, попытаться спасти и себя самого, и Мелиссу. В какое-то мгновение мне показалось, что меня коснулось нечто мягкое, скользкое и обжигающе холодное - я пронзительно вскрикнул, но голос мой потонул в зловещих, надрывных криках виолы, перемежающихся с какой-то безумной потусторонней симфонией, звучащей со стороны окна. По-прежнему на ощупь я двинулся вперед, прикоснулся к спинке стула Мелиссы, отыскал её плечи и отчаянно попытался привести девушку в чувство.
Она не отреагировала на мои настойчивые попытки, тогда как лютня продолжала играть с неослабевающим пылом. Тогда я протянул руки к её голове, намереваясь остановить её машинальное кивание, и прокричал ей в ухо, что мы должны как можно скорее бежать из этого места сосредоточения ночных кошмаров. Однако она не прекращала неистовой, ошалелой игры, пока все, что находилось в этой комнате, не пустилось в пляс в порывах и завихрениях неослабевающего ночного урагана.
Как только моя рука прикоснулась к уху девушки, я невольно вздрогнул: Мелисса была холодна как лед, неподвижна и, казалось, не дышала. Я каким-то чудом отыскал входную дверь и укрепленный на ней массивный деревянный засов, резко отдернул его в сторону и в дикой спешке устремился куда угодно, только бы подальше от этой сидящей в темноте девушки с мертвым взором, и от призрачных криков её проклятой лютни, чье неистовство нарастало с каждой секундой.
Перепрыгивая через бесконечные ступени темного дома; очумело проносясь по крутым и древним ступенькам улицы с ее покосившимися домами; гулко стуча каблуками и спотыкаясь на булыжной мостовой и на окутанной мерзким зловонием черной набережной; пересекая с разрывающейся от напряженного дыхания грудью темный мостик и устремляясь к более широким, светлым улицам и знакомым мне бульварам, я наконец достиг желанной цели, хотя воспоминания об этом бесконечном и ужасном беге, кажется, навечно поселились в моем сознании. Помню я и то, что на улице совершенно не было ветра, что над головой ярко светила луна, и вокруг меня приветливо помигивали огни ночного города.
Несмотря на мои неустанные поиски и расспросы, мне так и не удалось повторно найти улицу Байе. Впрочем, я и не особенно сожалею - ни о ней самой, ни о потере в невообразимой бездне мрака тех исписанных мелким почерком листов бумаги, которые остались тем единственным, что могло объяснить мне музыку той таинственной слепой девушки.
