Становилось холоднее, и ветер, на спускавшихся вниз тесных улицах почти не чувствовавшийся, снова поднялся, подув в лицо.
Становилось холоднее и поднялся ветер, а, значит, совсем уже рядом открытое пространство. Что так и есть, и кривой переулок вытянутых вверх тощих домов послушно разошелся в разные стороны, выпуская вперед на мозаичные просторы парка мощеную дорогу.
Кстати, не разбитую, стоит отметить, тут ведь почти не проезжает повозок, а уж тем более нет ездовых животных. Поразительно, какие мелкие мысли лезут в голову в такие моменты. Так и норовит заметить или подумать какую-нибудь никому не нужную мелочь, и в первую очередь ненужную тебе самому. Естественное человеческое стремление отвлекаться.
Нет, о людях сейчас лучше не думать.
А, быть может, напротив, последствия обострившейся внимательности и напряженности. Ярко-черное небо, звезды, кажется, почти не светят — отлично, здесь вообще темнеет крайне быстро. Деревья шумят, тихо, сплошным неумолчным шорохом, заполняющим собой весь парк, и тоже кажутся черными. Плохо с одной стороны, хорошо с другой. Могут загородить, могут загородить кого-то от тебя, будем надеяться, впрочем, что никого здесь все равно нет. Хорошие дорожки, ровные, прямые, проглядываемые в обе стороны едва ли не от ворот до ворот. А ворота, скорее всего, скрипят. Стен много, деревья рядами, звук, несмотря на площадь, должен хорошо разнестись. Молодцы, нечего сказать, архитектура отличная, учитывая запрет на левитацию — вдвойне. Фонарей только много, светят сквозь листву и вдоль тропинок, яркие, желтые...
Ничего.
Оборачиваясь и озираясь кругом и стараясь шуметь как можно меньше, Раккан свернул без малейшего сомнения с каменной дорожки в сторону и устремился вдоль нее под деревьями, в яркой черной тени. Свет тревожно и безумно дрожал в воздухе. Ни звука, ни малейшего движения помимо не прекращающегося шелеста и прохладного ночного ветерка, тянущего, как сквозняк. Никакого лязга и стука, даже в отдалении. Спокойная, тихая ночь.
Но здесь должны быть люди, в таких местах они всегда бывают. Они не могут остаться в пышных центральных районах или в крепости, полных стражи; они могли бы валяться на улицах бедных кварталов, но и там случаются обходы и кишит ворье. А здесь просторно, свежо, чисто.
Здесь должны быть люди.
Там, в тенях, под густо сплетенными ветками и плотными кронами, тоже подальше от света. Или там, около канала. Или там, за скамейкой или на ней...
Вот он, ну конечно, мешковатый черный силуэт, такой знакомый и неизменный, такой одинокий на пустой дороге, что внутри колыхнулось желание напасть. Где бы ни были, когда бы ни были, везде они выглядят почти одинаково, неважно, что кажутся разными. Как же они осточертели, о, если бы кто-нибудь знал!.. как же они осточертели, ленивые, сонные, то и дело воняющие алкоголем, иногда — сахаром, и как же осточертело их выискивать и постоянно встречать, как какой-то паршивый полудохлый шакал, давящийся всякой дрянью и боящийся посягнуть на большее, а они ведь там, за стенами, совсем рядом, слышно, как бьется их общее сердце даже сквозь камень...
Едва удерживаясь, чтобы не завыть от ненависти, оборотень подошел ближе, чувствуя, как скользит по ногам и хватает их прохладная короткая трава. Оставился над валяющимся, глядя на него сверху вниз с отвращением и голодом. Данмер, кто же еще. Грязный, скотина, как вьючный гуар, такой же опухший и одутловатый, булькает еще себе что-то во сне...
Неважно, изнутри они все одинаковые.
Стало даже как-то холодно, стоило вглядеться еще раз в синюшное лицо, на шевелящееся еще тело. Нет, не думай.
Свет стал каким-то тусклым и желтым. Не выжидая больше, Раккан резко опустил правую руку, зажав ладонью добыче рот и прижимая его голову к скамье. Бродяга замычал, разлепив глаза, и задергался, но левая рука подхватила его голову под затылок и дернула вверх. Под короткий хруст, скорее почувствовавшийся сквозь кожу, нежели слышный, шея обмякла, и отпущенная голова медленно опустилась назад, попутно с закатившимся под лоб глазами и открывшимся ртом. Охваченный проснувшейся вдруг спешкой, оборотень стащил труп со скамьи и оттащил подальше от фонарей, желтый свет бил в глаза, яркий и душный. Труп, обширный и тяжелый, волочился по земле, задевая за все ногами и шурша свежей скользкой травой, руки болтались вдоль боков, свешиваясь, задевая собой землю и подпрыгивая. В тень. В глубокую черную тень. Оборотень отпустил труп, и тот развалился на земле, раскинув конечности по сторонам. Нож. Где-то должен быть нож. Раккан вытащил его из ножен, блестящий и тоже отражающий проклятый свет, расстегнул кофту на трупе и, размахнувшись, вонзил лезвие в дальний бок. Провел на себя, вытащил клинок, вытер о траву и на ощупь сунул обратно в ножны, вроде все видя и одновременно не видя ничего в поднявшемся вокруг соленом запахе. Хотел протянуть вперед руку, но понял, что этого делать нельзя; и, чувствуя, как начинает трясти и тошнить, наклонился целиком вперед, зарываясь лицом в рану и стараясь слушать, не идет ли кто, но никто не шел.
Потом закрыл глаза, которые все равно ничего не видели, и просто не думал ни о чем.
… судя по ощущениям, он проснулся, что, конечно, было невозможным бредом. Резко придя в себя, поднял вверх голову, чувствуя отрезвляющий холод и снова понимая, что происходит вокруг. Голова болела, и морде и челюстям стекала кровь.
Не по морде, а по лицу.
Да, это очень напоминало пробуждение.
Нет, наверное, смысла так себя всякий раз доводить. Нет. А, с другой стороны, это единственный надежный способ отделять себя от зверя. Можно и в собственном уме и в собственной здравой памяти. Можно. Только не нужно.
А теперь — идти отсюда куда подальше. Быстро.
Он поднялся, вытирая рукой лицо, и, осторожно выходя вперед, прислушался и огляделся по сторонам.